Мне показалось, что это интервью многим будет интересно почитать...

Цитата:

---

МОНОЛОГ ДУШИ

Валерий Гаркалин: “После смерти Кати из моей жизни ушел смысл”

Завтра Валерию Гаркалину исполняется 55 лет. Это, казалось бы, очень хорошая дата: и опыт человек накопил, и сил полно. Впрочем, откуда они, силы? Год назад артист пережил клиническую смерть, а совсем недавно ушла из жизни его жена Катя. И все же на вопрос “Как здоровье?” я думал, он ответит: “Не дождетесь!” Но актер словно решил исповедоваться в этом совсем не юбилейном интервью.

— Валерий, как вы себя чувствуете?

— Я, конечно, не прежний, ведь еще и года нет, как я пережил два обширных инфаркта и клиническую смерть. Моя теперь уже покойная жена очень хотела, чтобы я выкарабкался. Я стараюсь выполнить это ее желание. Для меня все желания Катеньки — закон. Катенька скончалась, умерла от рака. Это случилось 15 февраля. Для меня это непостижимо. Я ведь с Катей прожил 30 лет и потерял ее в одночасье. Каждый день я ищу какое-то объяснение этой чудовищной ошибке.

— И вы находите это объяснение?

— Нет, и не найду. Мы узнали о том, что Катя неизлечимо больна, за месяц до ее смерти. Это такая форма рака, которая, к сожалению, ни на какой стадии не распознается. Врачи не могли найти очаг, хотя метастазы уже были обнаружены. Она сгорела как свеча.

— Может быть, эта болезнь Кати возникла из-за того, что случилось с вами, из-за вашей клинической смерти?

— Нет, рак возник не от переживаний, и причина его не ясна. Вот мои обширные инфаркты произошли из-за курения. Теперь я могу всем сказать совершенно определенно: не курите! Когда я очнулся после того, как воскрес, понял, что никогда не буду этого делать. Безусловно, причину моих болезней я нахожу в своей жизни. Она тоже не была сладкой. Конечно, были люди, которые в этом активно поучаствовали. Но я меньше всего бы искал причины в других, они всегда в нас.

* * *

— Клиническая смерть — это страшное ощущение?

— Нет! Никакого отношения к ужасу это не имеет. Человек же боится не саму смерть, а то, что будет за ней. Я играл Гамлета. Когда Офелия его спрашивает: “Но страх чего?” — он отвечает: “Чего-то после жизни… Из чьих пространств не возвращаются… Нашептывая, что земное зло все ж предпочтительнее того иного… И чем разумней, тем трусливей тварь…” Лучше не скажешь. Клиническая смерть — это все-таки не сама смерть, а только остановка сердца. Организм, мозг еще работают, функционируют кровеносные сосуды, артерии, почки.

— У вас было видение, о котором говорят те, кто познал это: длинный коридор, свет в конце тоннеля?

— Я видел только изменения в пространстве, когда потолок комнаты превращался в покатый свод. Но тоннеля я не видел. Было другое: ощущение счастья и любви какого-то неземного свойства. Когда я очнулся, то об этом рассказал Катеньке. И много раз потом ей повторял, хотя она этого не любила. Знаете, это такое чувство, которое мы ищем в жизни. Но не находим. Или находим, но крупицы. То наслаждение, которое я испытал там, далось мне сразу. Это был сильнейший поток нежности и любви. Такое я, наверное, не забуду до последних дней. Или до следующего раза…

— Не дай бог.

— Но тоска об этом сохраняется. Я вспомнил всю свою жизнь. Чувство, которое посетило меня во время клинической смерти, похоже на то, которое я в детстве испытывал к маме. Такой заряд бодрости, нежности, понимания, добра и любви мы ищем и получаем у матери. Причем это чувство какое-то неземное.
Я подсознательно помнил это состояние на заре жизни. И вдруг оно встретилось мне в конце.

* * *

— Обычно после этого человек что-то должен переосмыслить в себе, в том, как он живет…

— Сама болезнь послужила поводом для изменения некоторых моих пристрастий, привычек. Теперь я стараюсь вести равномерный образ жизни и не играть такое количество спектаклей.

— Но говорится, что все несчастья нам даются неспроста, что это некий урок свыше.

— То, что со мной случилось, никакого отношения к переосмыслению жизни не имеет. Скорее к опыту души, опыту страданий и мук. Мои два инфаркта и тромб — это была страшная мука, дикая, ни с чем не сравнимая боль.
Это понятие боли стало мне яснее, когда я возвращался к жизни и специальными утюжками мне стали прижигать сердце, чтобы его завести. Тогда я почувствовал боль и понял, что жизнь возвращается ко мне с новой силой.
Жизнь — это и есть боль. Не только в физическом смысле. С болью возвращались мои моральные страдания. Если что-то изменилось в моей жизни, это чувственное отношение к ней. А мировоззрение мое осталось тем же.
Скорее смерть Кати заставила меня переосмыслить жизнь, именно ее смерть делает меня сейчас другим.

— Каким?

— Я стал часто вспоминать те минуты, эпизоды, когда я обижал Катю. Вспоминать моменты, когда я был не прав. Почему мы понимаем, как человек нам дорог, лишь после того, как теряем его навсегда? Теперь я живу с ощущением вины, которую бы никогда не испытал, если бы не потерял Катю.
В жизни, как правило, все плохое забывается, вспоминается только хорошее. Только когда человек умирает, ты понимаешь, чего он тебе стоил, какое место он занимал в твоей жизни.
После смерти Кати из моей жизни просто ушел смысл. Раньше, последние 30 лет, я что-либо делал, совершал только потому, что Катя была в моей жизни. Она была для меня не только любовницей, другом, женой…

Глупость скажу, но душа страдает только тогда, когда она теряет, и это идет душе на пользу.

* * *

— Но в чем вы виноваты перед Катей? Обычно главная вина перед близким человеком — измена.

— Я не мог изменить ей, иначе бы мы не жили 30 лет вместе. Это очевидно. И я, и Катя были в этом вопросе очень жестки. Если бы кто-нибудь из нас мог такое сделать и мы об этом узнали, то не смогли бы дальше существовать.
Помните, Гамлет в монологе “Быть или не быть” говорит о своих муках: “Иначе как терпеть тычки, смешки, бесчестье, неправды угнетение, боль нелюбви, законы промедления, властей высокомерие, плевки достоинства из недостойных уст…” То есть Гамлет считал, что измены выносить невозможно.

— Но это терпит любой человек.

— Шекспир пишет, что человечество настолько трусливо, так боится страха, идущего вслед за смертью, что оно готово терпеть эти муки.

— Вы помните какое-то свое самое сильное унижение в жизни?

— Я не могу похвастаться длинной памятью. Я помню мною нанесенные обиды. Помню, когда проходил службу в армии, поступил несправедливо и ударил очень слабо защищенного человека.

— Вы занимались дедовщиной?

— Нет, мы с ним пришли в армию в один год. Он не выполнил какую-то ерунду, я разозлился, ударил его. Он упал и заплакал. Я тогда подумал, что унизил его совершенно незаслуженно. Да и вообще, можно ли заслуженно унизить?

— Ну а режиссеры? Они же любят унижать.

— Есть такой режиссер Левитин. Однажды, когда я еще был совсем молодым человеком, остался без работы и искал средства к существованию. Тогда я стал обзванивать все московские театры в надежде, что кто-нибудь меня прослушает. Позвонил Левитину, и он очень дерзко, неуважительно со мной поговорил. “И вообще, для вас, молодой человек, этого этапа не будет” , — сказал он. Прошло много лет, я запомнил этот разговор.

— Неужели вы отомстили?

— Невольно. Я стал очень известным артистом, получал предложения налево-направо. Это был период, когда каждый театр Москвы считал своим долгом украсить мною свою труппу. (Смеется.) Но так как я отказался работать в стационарных театрах, то всем отказывал. И вдруг в один прекрасный день раздается звонок, я узнаю голос Левитина. Он спросил меня, хотел бы я поработать с ним?
Вообще-то я очень добрый человек, ни злоба, ни хамство мне никогда не были присущи. Да и не умею я этого делать. Не знаю, откуда у меня что взялось, но я сказал Левитину: “Такого этапа для вас, уважаемый режиссер, не будет”.

— Вы говорите, что раньше все режиссеры были диктаторами. Как вам работалось с Плучеком?

— Я пришел в Театр сатиры в год смерти великих артистов — Андрея Миронова и Анатолия Папанова, в 1987 году, и проработал там 12 лет. Но мне повезло: все диктаторы, которые мной руководили, безумно меня любили. И я не мог им ответить другим.
Плучек просто души во мне не чаял. Ведь со смертью Папанова и Миронова для него театр рухнул, а во мне он, по-моему, видел какую-то надежду. Я же вводился в те его спектакли, где играл Миронов. Плучек мне многое прощал. Когда я снимался в кино, он смотрел на это сквозь пальцы, он больше это никому не позволял.
Однажды Галина Волчек пригласила меня в “Современник”, мечтала видеть меня в своем театре. Но я ей сказал: “К сожалению, не смогу принять ваше предложение, потому что не могу так жестоко поступить с Плучеком. Он мне ничего плохого не сделал”. Но если хоть что-нибудь было не так в Театре сатиры, ушел бы не задумываясь…

* * *

— Как сейчас живется вашей дочке Нике?

— Я сам находился в состоянии шока, когда из жизни ушла Катя, теперь вижу, как тяжело это переживает моя родная дочь. Но она, такая маленькая и хрупкая, оказалась очень мужественным человечком. Она — принцесса моя.
Мне казалось, что она беззащитна перед этим миром, но получилось в результате, что она выработала такую систему охраны, которой можно позавидовать. У нее очень жесткая профессия — театральный продюсер. Она возит на фестивали спектакли, создала совместный проект с французскими актерами. Она вообще молодец.

— Вы с ней вместе живете?

— Сейчас, конечно, вместе. Когда Катенька была жива, то мы создали ей условия для самостоятельной жизни. А сейчас после такой трагедии мы прижались друг к дружке, чтобы хоть как-то этому противостоять.

— Кроме дочери кто сейчас самые близкие ваши люди?

— Ну, конечно, моя сестра, она всегда со мной рядом. Она до такой степени близка была к Кате, что я порой не понимал, чья она сестра — моя или ее? Есть очень много друзей, которые были общими друзьями у нас с Катей.
Я восхищаюсь преданностью Саши Балуева: когда он узнал о Катиной смерти, то тут же примчался ко мне и всю неделю был рядышком, опекал, поддерживал. Вообще, когда случилась эта смерть, был потрясен количеством людей, в жизнь которых вошла Катя. Это нескончаемый поток.

— Валерий, после того, что случилось с вами после смерти Кати, вы не думаете: за что это мне, за что?

— Я не могу постичь это и, наверно, никогда не постигну. Это какая-то загадка, похожая на чудовищную несправедливую ошибку.
Катенька любила жизнь больше всего на свете и в ней нас с Никой. Она не могла так быстро нас покинуть. Я не хотел бы гневить судьбу, в конце концов все предначертано каждому из нас.
Жизнь предопределена. Но смерть Кати мне кажется чрезвычайно несправедливой. Она меньше всего походит на ту, которая упала в эту бездну. Это не ее роль.

---

(С)