Итак, мне осталась неделя и, кажется, я начал отдавать себе отчёт насколько всё серьёзно может закрутиться. Через неделю меня или выпустят, или закроют, но уже надолго. А вот насколько надолго я пока не знал.

- Гы, - смеялся рэкетир Вили. До суда может и год пройдёт. Потом свидетель какой-нибудь не явится по положительной причине, терпила будет динамить – это к бабке не ходи. Ему-ж того и надо чтобы тебя подольше держали. Пойдёт в больничку, за долю малую с лепилой состряпают больничный – уважительная причина.
- Да это легко вообще. Сильвестр - врач-травматолог… Он хоть десять больничных Юрцу накатает, так как сам в этом заинтересован…
- Ёпта, ну вот, видишь? Гы, дело врачей… И год пройдёт и два, а ты так и будешь мотаться из тюрьмы в СИЗО, из СИЗО на суд и обратно. Невиновен? Забудь! Здесь все невиновные. А чё, перенесут заседание суда на полгода – легко, а тебе эти полгода в тюрьме жить. Так что шевели извилинами, думай, как выбраться отсюда, ищи заходы к судье, потереби родственников, чтобы денег собрали. Ты эти деньги на свободе отработаешь и заработаешь ещё, движуху поднимешь, связи – выпутаешься, а здесь – ничего не сделаешь. Твоя задача – выйти, только на свободе ты сможешь себя защитить. Думай. Ищи варианты.

Я думал, искал варианты, но, по большому счёту так ничего и не придумал. Жизнь в хате текла своим чередом и, мне оставалось только дожидаться часа ИКС… Где-то день на пятый по дороге пронёсся слух о том, что в нашу хату подселят Чикатилу. К тому времени у нас были «свободные» места, так как Кирыча после суда конвоировали сразу на тюрьму, кабельщика тоже отвезли обратно, т.к. заседание его суда перенесли на неопределённый срок, пиздюка нагнали из зала, в общем – основания для подселения были. Так и произошло.

Василий Петрович по кличке «Чикатила» был украинским гастарбайтером. Эдакий под шестьдесят лет здоровенный мужик – высокий, с крупными чертами лица, не толстый, но с широкой костью, дядька. Близорукий. Два высших образования – технических. Несмотря на свои внушительные габариты, Василий Петровича было легко обидеть, так как он был человеком робким. Знаете, как в детстве, бывают такие здоровые увальни, которым постоянно достаётся от забияк. Василий Петрович был таким-же. Зеки его брали на испуг, делая резкое движение, якобы для удара, а Петрович неловко вздрагивал и, защищая своё тело, поджимал правую ногу и суетливо ставил блок рукой. Характер у Петровича был добродушный, незлопамятный и зеки пользовались этим, всячески развлекаясь. Ещё Петрович, как порядочный интеллигент, отлично играл в шахматы и преферанс. Шахматы особой популярностью в тюрьме не пользовались, а преферанс поддерживал существование Петровича, т.к. другого источника дохода у него не было. Он был из тех з/к – одиночек, кому дачки не носили, на свидание не приходили и писем не писали. У Петровича была своя сложная система запоминания карт в игре и большой опыт игры в разные разновидности преферанса. Обыграть его было почти невозможно, особенно в длинной пуле, когда влияние удачи сводится на нет. Ещё у Петровича был дар рассказчика. Рóманы в его исполнении ходили по тюрьме, обрастая новыми жуткими подробностями в пересказах зеков.

В общем, Петрович был знаменитостью. Его даже по телевизору показывали. Приходилось ему несладко, потому что для многих гопников он был объектом развлечения. На него сыпались миллионы идиотских вопросов и подъёбок по поводу его дела, многие на Петровиче пробовали свою силу. Наверное, драка с Чикатилой щекотала зекам нервы – мало ли, обидится, замочит во сне и съест? В нашей камере он тоже вызвал нездоровый ажиотаж своим скромным заходом. Он остановился прямо у тормозов и дальше параши не пошёл, пока с ним не перезнакомились почти все и Саша, как старший по хате, не определил его место в очереди на шконку.

История Василий Петровича похожа на истории тысяч других человек, чью судьбу сломала перестройка и последующий развал Союза. Предприятие ВПК в Львове, где Петрович работал начальником одного из отделов, благополучно закрылось, выплюнув на улицу три с половиной тысячи ненужных людей. У Петровича наступили тяжёлые времена. Его дочка училась в институте в Киеве, но чтобы продержаться пару лет до окончания ВУЗа, одной стипендии не хватало, а после перестройки – тем более. Петрович выбивался из последних сил, чтобы заработать немного денег и выслать дочке в Киев. В Львове работы хронически не хватало, вернее, работа была, но заработать деньги было непросто. Петрович одновременно работал дворником, таксистом и плотником пытаясь выжить в новых рыночных условиях, высылал дочери денег, сколько мог – всё равно жизнь не налаживалась. Жена Петровича устраивала ему скандалы на почве безденежья и безнадёги, его старенький Москвич постоянно ломался, а заказов на плотницкую работу было мало. Но однажды Петровичу повезло.

Он совершенно случайно встретился со своим старинным другом, который давно уже работал где-то в Москве и по слухам зарабатывал неплохие деньги. Егорыч приехал навестить своих стареньких родителей и закупался продовольствием на рынке, а Петрович как раз «бомбил» около рынка на своём Москвиче. Друзья разговорились и, Егорыч, выслушав сетования Петровича о тяжёлой жизни, посоветовал обратиться тому в одну московскую контору, набирающую рабочую силу на стройку.
- Петрович, у тебя же золотые руки! Ты и плотником и столяром можешь работать, и штукатуром и плиточником. Сейчас научные сотрудники никому не нужны, а столярку делать некому. Москали строятся, будешь там зарабатывать миллионы…

Петрович так и сделал – отправил своё резюме по адресу, который ему дал Егорыч и через два месяца, уже забыв про московскую работу, вдруг получил письмо с положительным ответом. Петрович, полный энтузиазма, приехал в Москву под яростное визжание бензопилы жены, несогласной с этой авантюрой. Всё оказалось не так радужно, как он предполагал. На работу его взяли – столяром в цех по изготовлению оконных рам для новостроек. Зарплату он получал достаточно высокую - аж четыреста долларов. Но зарплаты всё равно не хватало, потому что жить в Москве было дорого. Совместить аренду квартиру даже на окраине города, с пропитанием и проездом на метро, с содержанием дочери в Киеве и жены в Львове было категорически невозможно. Поэтому Петрович снял комнату в трёхкомнатной хрущёвке в подмосковной Балашихе, микрорайон «Южный», недалеко от автобусного вокзала.

Мебельный цех находился тоже в Подмосковье – в Химках, но Петрович не унывал и с толком проводил 3 часа пути от комнаты до работы и 3 часа пути от работы до комнаты в чтении классической литературы и поэзии. Книжки он брал в Балашихинской Городской библиотеке на улице Твардовского. Библиотекарша – дева средних лет с кучей комплексов неполноценности, а на самом деле интересная дама, в Петровиче души не чаяла и снабжала его чтивом, подолгу обмениваясь с ним впечатлениями о произведениях.

Унывал Петрович только в выходные. Выходные тянулись долго. Петрович экономил деньги и в выходные никуда не ходил – ни в театры, ни в музеи, ни в кино. Субботу и воскресенье Петрович проводил в своей комнатушке. Всё бы ничего, но его доставал сосед – спившийся пролетарий БКЗ – Балашихинского кислородного завода. Пролетарий был воинствующий ксенофоб и баболюб. Он ненавидел хозяйственных хохлов с армейских времён и мифических жидо-масонов по жизни, любил трахать золотозубых торгашек с рынка, пил горькую и жил исключительно на деньги от сдачи комнаты. Как правило, жильцы у него не задерживались, потому что пролетарий всё время был пьян, частенько водил домой жутких бабищ для вакханалий и периодически буянил. Петровича он доставал унизительными беседами по душам. Вот и в тот день, вечером, Петрович на кухне готовил себе яичницу, когда зашёл Пролетарий…

- Ооооо, саааало, яйкииии!!!
- …
- Ну что, хохляндия, сматрю прибарахлился, рубашка новая, тапочки…. Разбагател штоль?
- …
- Хули зыркаешь? Давай выпьем? У меняяяя есть! Литр Распутина!
- Спасибо, у меня язва…
- Яяаааазва… знаю я какая у тебя язва… что, с кацапом выпить западло? Что вылупился? Я твой хозяин, а ты дерьмо!
- У меня правда язва. Мне пить нельзя… врачи запрещают…
- Врачи-рвачи… язвенники-трезвенники… завтра выходной… а сиводня мы пьём. Ты меня понял?
Пролетарий налил в гранёный стакан прозрачной жидкости из зелёной бутылки с голограммой подмигивающего старца и протянул Петровичу.
- Пей.
- Не буду. Извини.
- Ладно. Тогда поговорим. По душам. Ты меня уважаешь?
- …
- слыш, а правда говорят, что в Москве все уличные бляди из хохляндии? Чё насупился? Все хохлушки – бляди… ты думаешь твоя толстомясая хохлушка ждёт тебя – дожидается? Ебётся щас с твоим соседом, а он её рачком, да за сиськи!!! Га-га…. А какие у твоей хохлушки сиськи? Ась? Большие небось? Как арбузы? Стояааать!!! Я здесь хозяин! Да хули ты бандерольки своей пиздючке шлёшь? Здесь она, твоя красавица, в Химках пиздой работает! Пока ты горбатишься на заводике… вся хохляндия здесь пиздятинкой торгует! Ебут её хачи из жопы в рот!!!
- МАЛЧАААТЬ СВООООЛОЧЬ!!! – Петрович завёлся.

Пролетария тоже понесло, он схватил со стола кухонный, почти сточившийся до обуха нож, и попёр на Петровича. Петрович увернулся, но Пролетарий успел его задеть – нож вспорол кожу над восьмым правым ребром. Петрович упал на кухонный столик, увидел зверский замах Пролетария, извернулся как уж, пытаясь схватить что-то, чем можно было отмахнуться. В руку Петровича очень удобно лёг кухонный топорик с обушком для отбивания мяса. Этим обушком и пришёлся первый удар в висок Пролетарию. Тело Пролетария навалилось на Петровича всей массой в 110 килограмм, а Пролетариева рука с ножом пригвоздила левый бок Петровича к холодильнику ЗИЛ. Петрович выл от боли и испуга и молотил обушком топорика по голове Пролетария пока не додумался просто его отпихнуть. Пролетарий брякнулся на пол, а Петрович как был одет – в рубашке, трениках и сандалиях, выскочил из квартиры на улицу. Из его распоротых боков хлестала кровь, но он, не замечая ни крови, ни боли, метался по тёмным дворикам «Южного».

Где-то через час шок начал проходить и в бока Петровича пришла боль. В темноте осмотреть свои повреждения у него не получилось. Сразу бежать в больницу ему не позволило чувство природной скромности и стеснительности. В разорванной рубашке, в крови и в трениках с коленками это было решительно невозможно. Немного потоптавшись около подъезда, он решил подняться наверх, и, если хозяин квартиры успокоился, быстро собрать вещички, переодеться и уматывать, благо вещей у Петровича была всего одна сумочка.

В квартире было тихо. Петрович быстро прошмыгнул к себе в комнату, разделся, осмотрел свои раны. Ничего особенного, да и кровь перестала течь – запеклась и только чуть сочилась. Он разорвал испачканную рубашку на полоски вроде бинтов, перевязал бока, переоделся, собрал быстро свои вещи.

На выходе, всё-таки усовестился, вернулся чтобы заглянуть на кухню – всё ли в порядке? К удивлению Петровича там осталось всё, как и было при его бегстве – разбросанная по полу посуда, столик на подкосившихся ножках, прислонившийся к стене холодильник с дыркой в белом корпусе в крови, будто смертельно-раненый солдат в белом маскхалате, Пролетарий лежащий на полу грудой мяса с неловко распростёртыми конечностями… Петрович кинулся к телу – «Евгений Борисыч! Евгений!!! Вставай!!!» - тряс он труп за плечи, потом попытался сделать искусственное дыхание, поправил голову Пролетария и его большой палец провалился внутрь, во что-то мягкое и влажное… В виске была дырка…

Около трупа Петрович просидел до середины дня в каком-то вакууме. До него не доносились ни звуки, ни свет солнца, заглянувшего с утра в кухню и ласково погладившего своими тёплыми жёлтыми лучами все предметы на полу, а Петровича по лысеющей макушке, ни сквозняк из подъезда через полуоткрытую на лестничную площадку дверь сквозь покосившуюся форточку кухонного окна. Ничто и никто не потревожил Петровича в его трансе. Да и не кому было – соседи недолюбливали Пролетария, а кроме того, Пролетарий частенько гудел с дверью и душой нараспашку, поэтому приоткрытая дверь никого не удивила.

В полдень Петрович мрачно поднялся с пола, аккуратно оттащил волоком тяжеленное тело Пролетария в коридор, накрыл зачем-то его одеялом, не забыв подложить трупу под голову мягкую подушку – его покоробил глухой удар головы о деревянный пол коридора, закрыл дверь и принялся за уборку, приводя кухню в порядок. Он с тупым усердием отмыл всю кровь с поверхностей пола и кухонной мебели вместе с грязью и старой, отшелушивающейся краской, починил столик, вымыл посуду и всё аккуратно расставил, развесил, разложил, а дырявый бок холодильника заклеил круглой заплаткой, вырезанной из белой одноразовой тарелки.

В пять часов вечера Петрович позвонил своему дружку – Егорычу. «Егорыч, приезжай дорогой, жизнь моя на волоске висит, страшное случилось!» - прохрипел он трагически в трубку. Егорыч поверил и сразу собрался в дорогу, предварительно опрокинув 100 грамм водки – чтобы трагедия, если таковая имела место, воспринималась адекватнее. По пути Егорыч подумал ещё немного и купил в ларьке литр «Столичной» - на всякий случай. Через час он был на месте. В тёмном коридоре Егорыч ничего не заметил, суетливо разделся, прошёл на кухню и, грохнув донышком бутылки о плоскость столика, сказал – «Вижу, вид у тебя бледный, давай сначала взбодримся, а потом ты рассказывать будешь». Петрович возражать не стал и даже про свою язву не вспомнил – все болячки отходят на второй план, если помирать собрался. «Ну, по пятьдесят!». Хлопнули по первой, после первой до второй промежуток небольшой, третью вдогоночку, четвёртая сама пошла, пятая на двоих бутылочку половинит. Вылакали пол-литра за минут десять, молча сопя, кряхтя и закусывая хрустящими огурцами и салом. Алкоголь тёплой волной растёкся по двенадцатиперстной кишке и начал всасываться слизистой кишечника, поступая в кровеносные сосуды, а оттуда с током крови, нагнетаемой сердцем, через гематоэнцефалический барьер поступил в мозг – затуманивать сознание и нарушать координацию движений.

Егорыч, раскрасневшись и повеселев, брякнул Петровичу – «Ну, теперь рассказывай. Что случилось?»
- Кхм, это, того… Сосед, хозяин квартиры… этого, того… помер, короче…
- Помянем – сказал Егорыч, наливая ещё по-рюмочке.

Выпили. Закусили.

- родственников его знаешь?
- нет, не знаю, я ещё никому не говорил…
- дааааа, ты у нас неторопливый… родственникам надо сообщить… когда он преставился?
- сегодня… ночью и преставился…
- да не переживай, а то лица на тебе нет, все мы смертны, а что, он здесь помер?
- угу, прямо вот здесь, на полу… я его в коридор перетащил… там он… на полу лежит… не заметил ты его…
- что-ж ты… надо на кровать его было положить…
- не смог я… тяжёлый он… очень…
- ладно, щас ещё по одной махнём и я тебе помогу… надо человека на постель положить… не лежать же ему, как собаке на коврике… а отчего он помер-то?
- дык это… я-ж тебе почему и позвонил… того… я его это… убил… вот…

Егорыч поперхнулся водкой, она брызнула из его ноздрей на стол и он закашлялся…
- Ты что такое говоришь? Как? Убил?
- убил… молотком… пойду в милицию сдаваться!
- погоди сдаваться, что произошло?

Петрович выпил чуть и рассказал всю историю Егорычу. «Дааааа, хоть и грешно о мёртвых говорить плохое, но, честно говоря, руку на сЕрдце, туда ему и дорога, тьфу…» - резюмировал Егорыч - «Давай-ка, дружок, сготовь соляночку, яишенку, а я ещё за поллитрой сгоняю в чепок. Дело сложное, трагическое, как бы дров не наломать, поэтому мы с тобой сначала хорошо покумекаем, а потом сдаваться пойдёшь – это никогда не поздно». Сказал – поллитру, а купил литр. На всякий случай. Таким образом, друзья уговорили литруху и почали вторую. По ходу пития – кумекали. Петрович, как интеллигент с двумя высшими образованиями и почитатель гуманитарной литературы, настаивал на том, чтобы сдаться. Егорыч оппонировал, упирая на то, что покойный давно вёл неправильный, тунеядческий образ жизни, а кроме того, напал на Петровча с ножом в руке первый и если бы не случайность, то вместо Пролетария сейчас лежал бы в коридоре Петрович. Понемногу Егорыч сгладил чувство вины у Петровича и голова его, затуманенная сильно алкоголем, начала двигать мыслительный процесс в другом направлении. Егорыч вспомнил свою комсомольскую молодость, когда он, протеже своей тётки - завмага, подрабатывал в свободное от учёбы время в разделочном цеху Львовского ордена трудового Красного знамени мясокомбината. Мысль, родившаяся у Егорыча неизвестно где, показалась тогда им обоим убийственно, железно логичной.

- Петрович, да этот Пролетарий тебя хотел зарезать, как свинью, думаешь, он побежал бы в милицию? Нееееееет. Не побежал бы. А ты – побежишь. А ты подумал о жинке своей? А ты подумал о дочери своей? Вот ты сдашься в милицию, а им куда деваться? Хрен с ней, с жинкой – она работает худо бедно. Мужичка себе найдёт. А дочка? Будет у твоей дочки новый папка. Ни приголубит, ни поддержит в трудную минутку. А кто ей деньги посылать на учёбу будет? Придётся бросить ей учёбу и куда она подастся? Куда сироте идти?
- М-мм-ммм – только и мычал Петрович
- Вот тебе и мммм. Давай, ещё по маленькой и тащи сюда свой инструмент. Загрузим твоего пролетария в сумки и дело с концом…

Всё что дальше происходило, Петрович помнил смутно, как в кошмарном сне. Вместе с Егорычем они затащили тело Пролетария в ванну, где разделали его на восемь частей – две голени, два бедра, две руки, голова и тело. Мозг, оглушённый хорошей дозой алкоголя, отказывался отключать сознание. Организм Петровича только один раз не выдержал – Петрович тем самым Пролетарским ножом вычленял левую голень из колена бедра по щели сустава, разрезая жесткие связки, когда нож, застряв в коленной чашечке, под усилием крепкой руки Петровича, сломался, а Егорыч, с сожалением буркнув – эх, чашечку надо было сразу отрезать – вспорол широкое сухожилие надколенника чуть ниже сустава, двумя пальцами оттянул белую толстую жилу и уверенными движениями вырезал чашечку коленного сустава вместе с кожей и сухожилием и кинул её в шуршащую турецкую сумку – такими до сих пор пользуются шмоточные челноки. В вырезе обнажились белые крупные мослы костей и Петровича вырвало прямо в ванную, на груду частей тела Пролетария.

Два сержанта милиции Галушкин и Пирогов дежурили в патрульной машине на «Южной». Вечерело, а карманы ППСников были ещё пусты – ни денег, ни развлечений.

- Ёбаныйврот, что за работа? Ни тебе денег, ни тебе развлечений, хоть вой. Отпиздить кого-нить хотя бы, я злой, как чёрт - просто пиздец!
- Да лана, успокойся. Слыш, Пирог, у меня друган армейский в ГАИ работает, у них там сейчас движуха пошла – начальника на повышение отправляют куда-то, замы его тоже с ним уходят…
- Ну и чо? Тебе то какой хуй?
- Да ничо, есть маза в гаишники податься, мне тоже остопиздела эта работа, давай в гаишники пойдём, тем более, что места освобождаются, друган зуб даёт, что примут с распростёртыми объятиями, тем более своих же корешей. Команда – вот что сейчас главное в нашей работе! Понял?
- Да хули, я завсегда готов… Эй, смотри, а что это там такое?
- Где? Ничего не вижу…
- Да вон, вон там смотри, баулы тащат…
- О, точняк! Двое!
- Воры!
- Наверняка квартиру грабанули, смотри баулы какие тяжёлые, еле волочат…
- От блядь! Я знал, что этот день будет нашим!
- Смотри короче, подъезжаем к ним потихоньку сзади, включаем внезапно сирену на всю катушку, мигалки, крякалку, дальний – фактор внезапности, плюс шоковое оглушение. Выскакиваем быстро и вяжем их на месте!!! Дубинку приготовь – надо будет их ещё и дубинкой оглоушить.
- Ага, а показания? Показания надо сразу получить, ты поэтому с дубиной-то поаккуратнее... Потом протокольчик, подписи, свидетели…
- Стоп, бля! Сначала сумки их надо досмотреть. Всё ценное быстро прячем в багажник. Точно?
- Точно!
- Давай, заводись, едем! Потихоньку-потихоньку, ни-ку-да они не денутся, баулы-то тяжёлые какие, что-ж там у них в этих баулах?…. бля, интересно…

Егорыч и Петрович с трудом тащили два баула. Нелёгкая их ноша отяжелялась осознанием того, что это была за ноша, а также действием высокой концентрации алкоголя на двигательную активность и координацию движений. Проще говоря, они были пьяны в стельку, в дрыбадан, в дрова, в умат, в зюзю, до поросячьего визга и ризоположения. Последние метры до местной помойки им давались совсем с трудом. По сути, удерживали их в горизонтальном положении тяжёлые сумки, за ручки которых они тянули своими натруженными руками, а негнущимися ногами упирались в асфальт. Вот такая была конструкция из двух живых тел, которые держались за счёт третьего тела – мёртвого. Равновесие конструкции было нарушено адским воем и слепящим светом – два живых тела рухнули на асфальт замертво. Они уже не чувствовали ни ударов резиновых дубинок, ни крика Ментов, ни света, ни звука. Два друга просто отключились до утра.

Галушкин и Пирогов недоумённо смотрели на два бездыханных тела.

- Бля, Галушкин, да выключи ты нахрен эту сирену!!!
- А? Сирену? Ты-ж сам сказал её включить?

Галушкин щёлкнул тумблером на панели Жигулей. Стало тихо. Он подошёл к одному из тел и наклонился над ним…

- Фубля! Пирог, они-же бухие!!! В дрыбадан!
- Во-бля, нажрались, наверное, на радостях. Тьфу, блядь, нечисть!
- Давай сумки посмотрим!
- А с этими что делать будем?
- Да ну их нафиг, пусть валяются, кому они мешают? Проспятся до утра нормально, на улице сейчас тепло.

Галушкин вжикнул молнией на одной из сумок.

- Слышь, Пирог, это не вещи... Это… Это, кажись мясо… С рынка что ли тащат? Посмотри свою сумку, что там у тебя?

Пирог открыл вторую суму, из неё на асфальт глухо брякнулась голова Пролетария и сделав пол-оборота упёрлась носом в асфальт… Пирог сделал два шага назад, развернулся, согнулся пополам, обхватив живот, потом как кот, отрыгивающий шерсть, выпучил глаза, сделал три характерных судорожных движения, сопровождаемых утробным звуком и вытошнил на проезжую часть содержимое своего желудка, которое, впрочем, ничем особенным от среднестатистического содержимого милиционерского желудка не отличалось.

Вот так Петрович оказался за решёткой. Всю вину с отягчающими обстоятельствами он взял на себя, заявив, что позвал Егорыча просто помочь отнести тяжёлые сумки на свалку и что Егорыч о содержимом сумок не знал. Егорыч на следствии тупо твердил, что ничего не помнит, так как был пьян и его в конце-концов отпустили.