- … я тебе отвечаю – нет в Израиле этого диска! Не завезли пока. Через пару недель, ребята сказали, будет.

- А че тебе он сдался? Подумаешь – песня про гуся! Че с ума-то сходишь?

- По тебе, Пашка, сразу видно – ни фига ты в искусстве не сечешь. Песня, между прочим, про лебедя. Меня, может, за живое взяло, душа у меня, может, откликнулась на песню эту. Детство я вспомнил, у бабушки моей в деревне пруд был, а там лебеди плавали. Я каждого в лицо узнавал…

- А ты телек поменьше смотри да всякие концерты слушай, а то крыша, я смотрю, у тебя совсем едет. Од мэат благотворительностью займешься, начнешь молодые таланты спонсировать. Ты бабки с Вадика получил?

- Да что все бабки, бабки… Жизнь уходит, по сороковнику, вон, уже разменяли, а только о бабках и думаем.

- Гы… почему же только о бабках? Я еще и о бабах думаю! -- заржал Пашка.

- Тошно мне от тебя сегодня. Валил бы ты, в самом деле.

- Так… У тебя что, Маркуша, кризис среднего возраста? Размышлизмы на тему смысла жизни?

Марк не ответил. В последнее время настроение у него было паршивое и Пашка, бес, попал в самую точку – Марк все чаще думал о жизни как таковой и его, Марка, месте в ней. Вроде все было – свой бизнес, нормальная семья, а нет-нет да и накатывало что-то, чему Марк не знал объяснения. Вот как с этой песней – Марк случайно услышал ее по телевизору, и тут же ребят послал, чтобы диск купили. А оказалась – она новая, вроде ее даже в студии не писали. Да разве раньше он расстроился бы из-за такой ерунды! Нет, конечно. А тут еще Пашка раздражать стал ни с того ни с сего. Пять лет, да какой там пять – лет семь они партнеры, шутафы, так сказать, и никогда проблем не было, а тут нате вам – бесить стал.

- Марик, - негромко позвал Пашка. Марк очнулся от мыслей:

- Чего тебе?

- Ты хочешь этого Вивальди? Я тебе его через три дня достану. Самолично вручу.
- Отстань, Пашка, по человечески прошу. Вали отсюда, завтра встретимся, ОК?
- Встретимся, куда ж денемся. Но я теперь на принцип пойду. Короче, хочешь свою лебединую песню? Завтра диск у тебя на столе лежать будет. А у меня на столе, скажем, пять кусков. Зеленых, естественно.

Марк с интересом посмотрел на Пашку. Всякое бывало за время их сотрудничества, Пашка за зеленые маму родную был готов продать, но по крупному его, Марка, не подставлял, хотя Марк знал, что рано или поздно этим кончится. В общем, Пашка явно не состоял в обществе добрых самаритян, но зазря волну никогда не гнал. Как собирается Пашка достать к завтрашнему дню диск, которого вроде бы и природе пока нет?

- А пусть тебя это не волнует. Волнуйся за свои баксы, Маркуша.
- Но и ты за свои, не так ли? Или ты собираешься сам напеть, если диск не достанешь?

Пашка заразительно расхохотался, являя миру плоды творчества дяди-стоматолога, который взял с него лишь полцены за всю эту красоту.

- Эх ты, стока лет мы вместе, а ты почему-то до сих пор считаешь, что я жадный. А я просто капиталист в отличии от тебя, вечного совка. До сих пор не понимаю, как с твоей психологией мы хоть что-то зарабатываем.

Марк посмотрел на партнера долгим задумчивым взглядом, и улыбка Пашки вмиг превратилась в жесткую складку.

- Короче, кончаем базары. Математика простая: я тебе завтра диск, ты мне – бабки. Не достану диск – я тебе бабки. Пять кусков. Идет?

Марк разозлился. В данную секунду он был готов заплатить любую сумму, лишь бы остаться одному. «Наверняка он, сволочь, точно знает, где есть этот диск, а то бы не спорил на такие деньги» - подумал Марк. Но ему было плевать – сейчас он хотел иметь эту песню, и пять штук, с которыми придется расстаться, были мелкой суммой для исполнения желаний. В последнее время и желания-то стали редкостью – Марку вообще ничего не хотелось. Он устал.

- Валяй. У тебя время до завтра. До девятнадцати ноль-ноль.

- Заметано. Пашка улыбнулся и быстро вышел.

***

Яков Наумович ворочался вот уже третий час. Он знал, что Люба тоже не спит, хотя она ни малейшим движением не выдавала себя. Просто за тридцать с лишнем лет совместной жизни они настолько изучили друг друга, что обходились практически без слов. Яков Наумович обнял жену.

- Ох, Любушка… - прошептал он.

- Яша, да успокойся ты. Все будет хорошо, завтра Инночку увидишь, проговорите, поди, всю ночь. Попробуй уснуть хоть на пару часов – в пять ведь вставать. Не волнуйся, милый, завтра в это время ты уже будешь дочку обнимать.

Но сон по-прежнему не шел. Люба встала, чтобы приготовить кофе,
а Яков Наумович отдался мыслям, мучавшим его вот уже месяц. Неужели завтра он действительно увидит дочку? Какой она стала? Яков Наумович включил лампу и вытащил из тумбочки фотографию. Вот она, Инночка. На него смотрела симпатичная тридцатитрехлетняя женщина, а Яков Наумович видел двадцатилетнюю девчонку, свою принцессу, о которой ничего не слышал вот уже тринадцать лет. За эти годы он так и не осознал, что дочка уехала навсегда, но почти примирился с мыслью о том, что больше никогда не увидит ее.

Как сейчас он помнит то сентябрьское утро восемьдесят пятого года, переломившего его жизнь и жизнь его семьи. В субботу, как обычно, вся семья собралась за завтраком – он с Любой и Инночка с Сашей, которого Яков Наумович еще не привык считать зятем. Они с Инной встречались еще со школы, вместе поступили в институт и поженились на третьем курсе. Саша был способным мальчиком, гораздо способнее Инны. Математика, казалось, была заложена в Сашину голову с самого рождения и Яков Наумович считал, что Саша – его самый способный ученик за все годы преподавания. А уж профессор математики Яков Наумович Кауфман знал толк в учениках – на бездарей, попавших в институт по протекции, он ни тратил ни минуты больше положенного времени, зато с ребятами, для которых математика была главным интересом жизни, Яков Наумович готов был проводить сутки напролет. «Два математика под одной крышей – это взрывоопасная смесь» -- смеялись Инночка с Любой, когда Яков Наумович с зятем удалялись в кабинет, чтобы всю ночь корпеть над очередной задачей.

Это было самое счастливое время для Кауфманов. Перед сном они с Любой часто мечтали о том, как появится внучек, а потом и внучка, и спорили до хрипоты, к чему малыши проявят склонность – к литературе, которую Люба преподавала в средней школе или к математике.

- Папа, нам нужно сообщить вам что-то важное, - сказала Инна, разливая кофе.

- Дай-ка я догадаюсь, - просиял Яков Наумович, - это… мальчик! Или все таки девочка?

- Папа… мы говорим серьезно. Вчера мы с Сашей подали документы в ОВИР. На выезд.

- Но ведь до каникул еще далеко! Саша, Инна, сейчас не время думать о путешествиях. Тем более за границу. Да вас ведь не выпустят. Люба, скажи им!

Люба молчала, опустив голову. Медленно она подняла залитое слезами глаза. – Яшенька, они уезжают… навсегда… в Израиль. Жена говорила очень тихо, почти шепотом, но Якову Наумовичу казалось, что каждое слово выбивают у него в голове тяжелым молотом.

Воздух исчез из легких, наполнив их ватой. Кухня закружилась перед глазами – он услышал сквозь нарастающий гул - «папа, папочка», - и наступила темнота.

***

- Яша, кофе готов, вставай.

Яков Наумович пил обжигающий кофе. Из той самой кружки, которая выпала из рук тогда, тринадцать лет назад. Скорая тогда приехала на удивление быстро, и уже через полчаса его везли по длинным коридорам городской больницы. «Это инфаркт?» - спросил Яков Наумович у сестрички. «У вас инсульт, но вы только не волнуйтесь. Все будет хорошо, не сомневайтесь. И постарайтесь уснуть. »

Когда он открыл глаза, нам ним сразу склонилась Люба. Краем зрения он увидел Инну и Сашу и сразу же вспомнил, почему оказался здесь.

- Вон отсюда. Оба. Я не хочу слушать ни слова от предателей родины. А ты, - Яков Наумович посмотрел на дочь, - ты больше не существуешь для меня.

- Яшенька, что ты такое говоришь, - запричитала Люба. – Успокойся ради Бога, потом все обсудим.

Но он не слушал. Ужасная боль пронизывала его тело, и он не был уверен, болит ли так сердце или душа. Он видел как захлопнулась дверь за детьми и как заплакала Люба. И снова провалился в пустоту.

***

Яков Наумович шел на поправку медленно. Организм не хотел бороться с болезнью. Когда бы он ни просыпался, рядом сидела Люба и держала его за руку. Зятя с дочерью он видеть отказывался и даже мольбы жены не могли изменить его решение.

- Они предали нас, Любушка. Они предали нас и нашу страну. Решили все тайком и поставили нас перед фактом. Мне не нужна такая дочь, и я запрещаю тебе общаться с ней и с нашим зятьком. Уезжают – скатертью дорога.

Больше Яков Наумович не сказал ничего. Выписавшись из больницы, первым делом пошел в институт и написал заявления об уходе. Никто из коллег не навестил его за этот месяц, и Яков Наумович понял: снисхождения не будет. Он не желал оправдываться и объясняться перед сослуживцами, и слышать перешептывания студентов за спиной.

Сборы были недолгими. Собрав самое необходимое в несколько чемоданов, Кауфманы уехали из города. «На периферии тоже есть школы и институты», - рассудили они.

***

- Михалыч, привет! Да, да, давно не перезвякивались… на Израильщине-то? Жить можно, да… да, давай к нам, давно ж зовем… но и что, что не еврей? А я че, еврей что-ли? Ну ОК, давай к делу. Мелочь, конечно, но ты пошли кого из своих шестерок. Штуку баксов за полчаса работы плачу. В общем работенка не пыльная – надо сгонять на Горбушку и купить там диск э-э-э… ща скажу, как называется – что-то про лебедей. А, вот, нашел: группа «Компания», песня - «Мой белый лебедь». Этот диск надо передать через кого-нибудь в Израиль. Да, завтра надо смотаться в «Шереметьево», сунуть сотню мужику какому-нибудь, а наши ребята встретят его в нашем аэропорту. И учти: сделать все надо именно завтра, а то твои «зеленые» уплывут мимо кассы. Штука сто? Почему штука сто? А, на мужика? Ну ты хапуга. ОК, штука сто, заметано. Что? Я с жиру бешусь? А это уже не твое дело. Ну окей, бывай. Завтра брякни, во сколько рейс приземляется и как мужика зовут. Бай, до скорого.

***

Первые годы жизни на новом месте были непростыми. Спасала только работа – Яков Наумович преподавал в местной сельскохозяйственном институте, Люба получила место учительницы. Быт потихоньку налаживался, но мучили воспоминания, от которых было не скрыться. Имя дочери в семье не произносилось несколько лет – на этом настаивал Яков Наумович. Люба как-то вмиг состарилась – вечерами тихонько плакала тайком, чтобы муж не видел. Он видел, но не находил в себе сил, чтобы утешить ее. И никогда не говорил о том, что мучило его самого. Дочь не писала им, а, может, письма не доходили – ведь она не знала их нового адреса.

***

Звонок раздался в десять вечера. Яков Наумович подошел к телефону.
- Яша, кто это? – спросила из комнаты Люба.

Яков Наумович не ответил. Люба вышла в коридор и увидела мужа – он был очень бледен. – Это Инна, - еле слышно сказал Яков Наумович, - поговори с ней.

***

- Яшенька, собирайся, через полчаса выезжать нужно, - Люба хлопотала на кухне. Этот звонок случился два месяца назад. Они проговорили почти два часа – по обе стороны трубки люди, потерявшие друг друга много лет назад, плакали и смеялись и говорили, говорили, говорили, не в силах выразить боль и переживания минувших лет. С того вечера Инна звонила каждый день. А через две недели Кауфман вытащил квитанцию из почтового ящика – на почте его ждало приглашение в Израиль.

Тысячи, миллионы раз Яков Наумович спрашивал тогда: прав ли он был? Правы ли были дочь с зятем, бросившие их и эмигрировавшие в Израиль. Раньше он не сомневался в ответе. А сейчас… Советский Союз рухнул, как карточный домик, погребая под собой то, во что он, Яков Наумович, и его жена, и миллионы других людей верили всем сердцем. Уезжали его сослуживцы, знакомые, уезжали те, кто называл его и его семью предателями тринадцать лет назад. Сколько раз Яков Наумович хотел попросить отъезжавших: «Найдите там мою дочку! Пусть напишет нам!» Но не мог – обида была слишком сильной. А теперь и он уезжает. Нет, не навсегда, конечно, только повидаться. Инна денег прислала. Жаль, Люба поехать не может – врач сказал, что тамошний климат она не перенесет. Для Якова Наумовича перемены вокруг происходили слишком быстро - разве мог он раньше предположить, что поедет навещать дочь за границу, где все только и думают о том, как навредить его Родине? Ан видишь, едет, и кто теперь враг – непонятно.

***

В аэропорту творилась ужасная суматоха. Люди сновали во все стороны, задевая Кауфманов чемоданами и каталками. Медленно они пробирались к стойке регистрации рейсов. Якову Наумовичу казалось, что все происходящее – это сон. Неужели он действительно полетит в Израиль, к своей дочери? Узнает ли она его? Какими будут первые слова, которые они скажут друг другу?

- Извините, вы ведь в Израиль летите?

Яков Наумович обернулся. Перед ним стоял приятный молодой человек. У Кауфмана засосало под ложечкой, в голове пронеслось: «ну вот, пришли забирать…»

- Что с вами? – молодой человек наклонился к нему. «Вам плохо?»

- Нет, нет, все в порядке… что вам нужно?

- У меня к вам просьба: купил для друга в Израиле диск музыкальный, группа «Любэ», вы, наверное, знаете ее. Хочу вот отправить через хорошего человека, чтобы не потерялся по дороге. Не бесплатно, конечно, - бесплатно сейчас ничего не делают. За сто долларов. Идет?

Яков Наумович на секунду задумался. Инна, помнится, говорила ему, что ничего ни у кого брать нельзя, а то не пустят в Израиль. Но тут ведь всего лишь диск, и к тому же заплатят сто долларов. За такие деньги им с Любой полгода работать нужно.

- Ну же, соглашайтесь, - настаивал молодой человек. - Дело-то плевое, здесь взять, там в аэропорту отдать. Думайте быстрее, а то ведь найдется сколько угодно желающих сотню за нечего делать заработать.

Яков Наумович не успел очнуться, как диск и зеленая бумажка оказались у него в кармане. Молодой человек уходил быстрым шагом.

- Постойте! – крикнул Яков Наумович. – А кому мне его отдать там?

- Не волнуйтесь, папаша, - юноша обернулся, - к вам подойдут.

***

Самолет мягко оторвался от земли. Убрали шасси. Яков Наумович прильнул к иллюминатору. Ему казалось, что самолет не двигается с места, а лишь покачивается на облаках. Принесли обед, который показался Кауфману настоящим кулинарным шедевром. Мирно гудели моторы. Глаза закрылись сами собой и Яков Наумович задремал.

… Ему снилось, что его ведут по длинному коридору. В наручниках. По обе стороны от него – люди в форме.
– Куда мы идем? – спросил он.
– Сейчас все узнаешь, шпионская морда, -- один из охранников ухмыльнулся, – государственные секреты надумал вывозить?

Кауфман вздрогнул и открыл глаза. Его сосед мирно посапывал в кресле. Яков Наумович опустил руку в карман и нащупал диск. Его пронзила страшная догадка. «Господи, как же это произошло?» - в ужасе подумал он. «Наверняка мне подсунули какую-то секретную информацию. Боже мой, как же я не догадался… ведь за простую песню не платят такие деньги!»

Он попытался взять себя в руки. Диск жег руку, словно раскаленным железом. Яков Наумович понял, что все кончено. Сейчас за ним придут. Силы его покинули, и он стал обречено ждать. Стюардессы сновали по проходу, и улыбались ему, но он знал, что прячется за этими улыбками. Им наверняка было дано указание не спугнуть его раньше времени.

Было жаль Любу. Вряд ли они увидятся, и он не сможет ничего рассказать жене об Инночке. Инночка… На глаза Кауфмана навернулись слезы. Бог покарал его за то, что он позволил уехать своей девочке. Он недостаточно любил ее, и теперь его ждет наказание. Почему же так произошло? Боже, какой же он дурак…

Знакомая боль медленно поднималась из груди, выбивая из легких воздух. Он услышал, как где-то вдалеке объявили о приземлении, потом будто со стороны увидел себя в машине скорой помощи, а медсестра кричала голосом Инночки – «папа, папочка, не умирай!» Больше Яков Наумович не увидел ничего…

***

Пашка распахнул ногой дверь своего кабинета. С размаха рубанул кулаком по стене. «Дерьмо, мать твою – ну какая, блин, непруха!» - жаловался он самому себе. На часах было без четверти семь. Он резко сдернул телефонную трубку и набрал знакомый номер.

- Марк? Да, это я, привет. Да, ты все правильно понял. Но че поделать – и у профессионалов бывают проколы. Кто ж мог знать, что этот мудак с диском по дороге коньки отбросит?! Знаю, знаю, что мои проблемы. ОК, через полчаса с бабками я у тебя. Все, конец связи.

октябрь 1999г.